10.5. Понимание природы

Если в гуманитарном знании процедуры истолкования и понимания обычны, то в естественных науках они кажутся по меньшей мере редкими. По поводу идеи «истолкования природы», ставшей популярной благода­ря Ф. Бэкону, В. Дильтей ясно и недвусмысленно сказал: «Понимание природы — interpretatio naturae — это образное выражение».

Иного мнения о понимании природы придерживаются ученые, изу­чающие ее.

Одну из глав книги известного физика В. Гейзенберга «Часть и це­лое» симптоматично называют «Понятие „понимания" в современной физике (1920—1922)».

Как писал Гейзенберг, понимание равносильно умению заранее рас­считать. Если можно заранее рассчитать лишь весьма специфические события, значит, мы поняли лишь некую небольшую область; если же имеется возможность заранее рассчитать многие и различные события, то это значит, что мы достигли понимания более обширных сфер. Су­ществует непрерывная шкала переходов от понимания очень немногого к пониманию всего, однако качественного отличия между способностью заранее рассчитать и пониманием не существует.

«Умение рассчитать» — это способность сделать точное количествен­ное предсказание. Предсказание есть объяснение, направленное в будущее, на новые, еще неизвестные объекты. Таким образом, сведение понимания к «умению рассчитать» является редукцией понимания к объяснению.

Гейзенберг приводит простой пример, доказывающий неправомер­ность такой редукции. Когда мы видим в небе самолет, то можем с из­вестной степенью достоверности заранее рассчитать, где он будет через секунду. Сначала мы просто продлим его траекторию по прямой линии; или же, если мы успели заметить, что самолет описывает кривую, то уч­тем и кривизну. Таким образом, в большинстве случаев мы успешно спра­вимся с задачей. Однако траекторию мы все же еще не поняли. Лишь ког­да мы поговорим с пилотом и получим от него объяснение относительно намечаемого полета, мы действительно поймем траекторию.

О расхождении объяснения и понимания можно говорить не только относительно взаимодействия природы и человека, но и применительно к самой природе, рассматриваемой вне контекста целей и намерений че­ловека.

По поводу вопроса, понял ли он эйнштейновскую теорию относитель­ности, Гейзенберг, в частности, говорит: «Я был в состоянии ответить лишь, что я этого не знаю, поскольку мне не ясно, что, собственно, озна­чает слово „понимание" в естествознании. Математический остов теории относительности не представляет для меня трудностей, но при всем том я, по-видимому, так еще и не понял, почему движущийся наблюдатель под словом „время" имеет в виду нечто иное, чем покоящийся. Эта путаница с понятием времени остается мне чуждой и пока еще невразумительной. У меня такое ощущение, что я в известном смысле обманут логикой, с ка­кой действует этот математический каркас». Гейзенберг обосновывает свое сомнение в возможности отождествлять предварительную вычис­ляемость с пониманием и примерами из истории науки.

Древнегреческий астроном Аристарх Самосский уже допускал воз­можность того, что Солнце находится в центре нашей планетной сис­темы. Однако эта мысль была отвергнута Гиппархом и забыта, так что Птолемей исходил из центрального положения Земли, рассматривая траектории планет в виде нескольких находящихся друг над другом кру­гов, циклов и эпициклов. При таких представлениях он умел очень точ­но вычислять заранее солнечное и лунные затмения, поэтому его учение в течение полутора тысяч лет расценивалось как надежная основа ас­трономии. Но действительно ли Птолемей понимал планетную систему? Разве не Ньютон, знавший закон инерции и применивший концепцию силы как причины изменения скорости движения, впервые действительно объяснил движение планет через тяготение? Разве не он первый понял это движение?

Когда в конце XVIII в. были полнее изучены электрические явления, расчеты электростатических сил между заряженными телами стали весь­ма точны. В качестве носителей этих сил выступали тела, как и в ньюто­новской механике. Но лишь после того, как Фарадей видоизменил вопрос и поставил проблему силового поля, т. е. разделения сил в пространстве и времени, он нашел основу для понимания электромагнитных явлений, которые затем Максвелл сформулировал математически.

Понимание природы — это оценка ее явлений с точки зрения того, что должно в ней происходить, т. е. с позиции устоявшихся, хорошо обо­снованных, опирающихся на прошлый опыт представлений о «нормаль­ном», или «естественном», ходе вещей.

Понять какое-то природное явление — значит, подвести его под стандартное представление о том, что обычно происходит в природе. Про­блема понимания встает в естествознании только в моменты его кризиса, когда разрушаются существующие стандарты оценки изучаемых природ­ных явлений.

Допустим, что какая-то область явлений описывается одной, в доста­точной мере подтвержденной и хорошо вписывающейся в существующую систему знания теорией. Данная теория определяет и то, что происходит в рассматриваемой области, и то, что должно в ней происходить в обыч­ных условиях. Теория и описывает, и предписывает естественный ход событий. Дескриптивная и прескриптивная интерпретации основных по­ложений теории (ее законов) не различаются, объяснение и понимание, опирающиеся на эти законы, совпадают.

Как только в рассматриваемой области обнаруживаются аномальные с точки зрения теории явления, даваемые ею объяснения и понимания начинают расходиться. Когда возникает конкурирующая теория, относя­щаяся к той же области исследования, расхождение объяснения и пони­мания становится очевидным, поскольку «расщепляется» представление о естественном и, значит, единственном ходе вещей. Возникает возмож­ность объяснения без понимания и понимания без объяснения.

Понятие естественного хода событий является ключевым в проблеме понимания природы. Пока оно является столь же неясным, как и понятие понимания природы.

Научная теория постоянно стремится к тому, чтобы предписываемый ею естественный ход событий совпадал в известных пределах с реальным их ходом, чтобы «должен» не отрывалось от «есть», а понимание, до­стигаемое на основе прескриптивно интерпретированных законов теории, соответствовало тем объяснениям, которые строятся на основе этих же законов, истолкованных дескриптивно. Если намечается существенное расхождение «естественного порядка» и реального хода событий, теория должна быть способна указать те возмущающие причины, которые иска­жают реальный ход событий, несут ответственность за отклонение его от «естественного порядка».

Например, для механики Аристотеля было естественным, что рав­номерное движение не может продолжаться бесконечно при отсутствии системы внешних сил. В механике Галилея тело, движущееся равномерно и прямолинейно, сохраняло свою скорость без внешней силы. Сторонники механики Аристотеля требовали, чтобы Галилей указал причину, которая не позволяет телу стремиться к состоянию покоя и обусловливает сохране­ние скорости в одном и том же направлении. Поведение движущихся тел, как оно представлялось механикой Г алилея, не было естественным с точки зрения механики Аристотеля и не было понятным для ее сторонников.

Если некоторый общий принцип истолковывается как описание, вы­ведение из него частного явления представляет собой объяснение этого явления. Если же общий принцип трактуется как оценка (предписание, стандарт), то выведение из него частного явления оказывается оправда­нием этого явления, обеспечивающим его понятность в свете принятого образца.

Поскольку научные законы могут истолковываться двояко — деск­риптивно и прескриптивно (как описания и как оценки), определение объяснения как подведения рассматриваемого явления под научный за­кон является неточным. Объяснение — это не просто подведение под закон, а подведение под закон, интерпретированный как описание, т. е. взятый в одной из двух своих функций. Подведение какого-то явления под научный закон, истолкованный как оценка (предписание, стандарт), представляет собой оправдание (понимание) данного явления, придание ему статуса того, что должно быть.

Например, общее положение «Если металлический стержень на­греть, он удлинится» можно истолковать как описание металлических стержней и построить на его основе, допустим, объяснение:

Для всякого металлического стержня верно, что, если он нагревает­ся, он удлиняется.

Железный стержень нагревается.

Значит, железный стержень удлиняется.

Указанное общее положение можно истолковать также как оцен­ку, как суждение о том, как должны вести себя металлические стержни, и построить на основе данной оценки оправдание определенного факта.

Каждый металлический стержень при нагревании должен удлиняться.

Железный стержень нагревается.

Значит, железный стержень должен удлиняться.

Чем объясняется утверждение, будто понимание играет весьма ограниченную роль в познании природы или даже, как иногда полагают, вообще отсутствует в естествознании?

Во-первых, существует определенная асимметрия между социальны­ми и естественными науками с точки зрения вхождения в них ценностей. Социальные науки достаточно прямо и эксплицитно формулируют оцен­ки и нормы разного рода, в то время как в естественные науки ценности входят по преимуществу имплицитно, чаще всего в составе описатель­но-оценочных утверждений. Это усложняет вопрос о роли понимания в естествознании и одновременно вопрос о роли объяснения в социаль­ном знании.

Во-вторых, иногда слову «понимание» придается смысл неожи­данного прозрения, внезапного схватывания и ясного видения какого-то, до тех пор бывшего довольно несвязным и туманным целого. Конечно, такого рода понимание является редкостью не только в естественных, но и в социальных науках.

Но сводить к «озарениям», «инсайтам» или «прозрениям» всякое понимание — это все равно, что сводить работу художника над карти­ной к нескольким завершающим мазкам, придающим ей особое звучание и цельность. Отдельные акты понимания, логически связывая между со­бой утверждения и упорядочивая их в иерархическую структуру, придают единство и целостность теории или иной сложной системе идей. В этом плане роль понимания аналогична роли объяснения. Итогом многих эле­ментарных пониманий и объяснений является система идей как органи­ческое единство, отдельные элементы которого придают смысл целому, а оно им. Называя «пониманием» только заключительный этап «схва­тывания» или «усмотрения» целостности, складывающейся, разумеется, постепенно, нужно помнить, что без предшествующих, более элементар­ных дедукций в форме объяснений и пониманий он просто не был бы воз­можен.

В-третьих, в естественных науках процедура истолкования и по­нимания маскируется периодами так называемой «нормальной нау­ки», когда основные ценности теории, входящие в ее парадигму, не подвергаются сомнению и пересмотру. «Нормальная наука» внушает впечатление, что описание обязательно совпадает с оценкой, «имеет место» — с «должно быть», а объяснение есть одновременно и оправ­дание. Однако в период кризиса естественнонаучной теории и разру­шения ее парадигмы, когда на арену выходят конкурирующие системы ценностей, объяснение и понимание заметно расходятся. В такой ситуа­

Ции споры о понимании становятся обычным делом. В кризисный пери­од «есть» и «должен», объяснение и понимание перестают совпадать, и становится возможным и явным объяснение (в частности, правильное предсказание) без понимания и понимание без умения объяснить на ос­нове точного закона.

В мире, постулируемом теорией, граница между тем, что есть, и тем, что должно быть, как правило, не является устойчивой и определенной. Как уже отмечалось, общие утверждения теории, особенно научные зако­ны, имеют обычно двойственный, описательно-оценочный характер: они функционируют и как описания, и как стандарты оценки других утвержде­ний и ситуаций. В силу этого трудно — а в естественнонаучных теориях вне контекста их развития просто невозможно — провести различие между объяснением и оправданием.

Рассуждение, в одном случае играющее роль объяснения, в другом может оказаться оправданием, и наоборот. Возможность такой смены функций связана с тем, что объяснение и оправдание совпадают по своей общей структуре.

< Предыдущая		Следующая >